Сначала она боролась — плечом к плечу с сестрой, бросалась со всей яростью на тех, с кем привыкла жить бок о бок и делить связь; резала руки, пытаясь чистой кровью исцелить скверну; срывала голос, выкрикивая слова; — а потом Эсельд погибла, и голос ее пропал, и она сломалась. Сломалась, смирилась и приняла новую жизнь и нового бога, открыла разум и душу его голосу, пустила его в себя — и откликнулась на зов.
Голос сказал ей: пройди по тропе, — и она прошла.
…тысячеликий погиб, у нового бога лишь два лица, и Сиора не знает, которое из них страшнее. Их черты уже начали стираться, стачиваться, как резьба на камне от времени и воды, вечность уже касается их своими пальцами, сминая и разглаживая остатки человеческого, но пока их можно узнать.
Вот де Сарде: глаза без зрачков, кожа, покрытая пятнами скверны и сросшиеся губы той, кто могла ранить одним лишь словом — Сиора знает, что со дня Слияния она не произнесла ни слова, но отчетливо слышит ее голос в своей голове; и Константин, брат ее, не в крови, но в духе, — его лицо стало прежним, каким было до малихора, лицо, выжженное на изнанке ее век, лицо, которое она видит, стоит закрыть глаза.
— Ты пришла, — говорит ее новый бог, и мужской голос сплетается с женским, и звучит снаружи и изнутри. — Раздели со мной кровь и связь.
Сиора вынимает из ножен кинжал, подносит его к ладони, и замирает, не в силах пошевелиться.
— Нет, не так.
Голоса замолкают, но Сиора уже знает, что нужно делать. Она скидывает одежду, и шагает вперед. Ветви тянутся от обеих половин — от чистой и оскверненной, — ветви окутывают ее, шипы проникают под кожу — не чтобы убить, но чтобы пустить кровь. Сиора чувствует связь как никогда прежде: она — Остров, она — Бог, она всеобъемлюща и всемогуща, и она смеется.
— Позже, — говорит тот, кто раньше был Константином, и легонько касается губами ее губ. Ветви отпускают ее, и она падает на холодный каменный пол, и голос гремит над ней и внутри нее:
— Позже ты сможешь вернуться и стать одной из нас, но пока — иди и служи.